Я УМРУ, А ДЕТЯМ ПРЯНИКИ ДОСТАНУТСЯ…

Первый раз я увидела этих мальчишек зимой. Маршрутка номер девять, на которой я ездила домой с работы, делала крюк специально для тех, кому нужно было в областной психоневрологический диспансер, что на старой глухой улочке города. Видно, что ни шофёрам маршруток, ни кассирам путь не нравится, особенно эта «загогулина», ведущая к диспансеру, и обычно кассир недовольно за несколько секунд до остановки спрашивал:
— Ну, что, психушка есть? И с презрительной рожей выпускал тех, кто туда ехал.
В тот слякотный день на дежурный вопрос прыщавого сборщика монет детский голосок ответил:
— Есть у диспансера. Не называйте больничку психушкой.
Светловолосый мальчик лет десяти, взяв за руку такого же белобрысого пацанёнка года на два младше, неторопливо прошёл через ворота больничного комплекса, где охранник его о чём-то спросил. А люди в салоне стали попрекать кассира. Правильно, мол, тебе ребёнок сказал. Что ты пристанище для умом тронутых психушкой называешь? Некрасиво же. Галдели как-то все разом. А я смотрела в окно на ребят, старший из которых нёс бережно завязанный в старый-престарый ветхий шерстяной платок литровый бидончик. В маршрутке он держал его под курткой. Чтобы суп не остыл. Кому они так бережно везут еду, эти мальчики-одуванчики?
А их все соседи, оказывается, так и зовут – Одуванчики. Стоит окликнуть: «Одуванчик!» –
и откликается или Толик, тот, что постарше, или Серёжа. Они Одуванчики не только потому, что беловолосы, они нежны безмерно. Дунет тёплый ветерок – и летят улыбки Сергуни и Толика. Счастья, счастья-то сколько!
А сколько его, счастья? Бабушка Алина, самый дорогой человек Одуванчиков, считает, что счастья и не бывает вовсе. Придумали его люди. Как сочинили миллионы сказок. А мальчишки под невзгодами не гнутся, потому что малы ещё.
По делам я зашла как-то в старый двор на улице Привокзальной. Поговорив с человеком, которого искала, присела на скамейке под карагачами отдохнуть. Гляжу, те мальчики, которые всю зиму ездили с бидончиком в дом скорби, выводят рыхлую полную женщину из квартиры погулять.
— Бабуль, да ты не знаешь, как хорошо сегодня на улице, – уговаривает тот, что помладше. –
И воздух свежий тебе пойдёт на пользу, – добавляет другой. Усадили бабушку рядом со мной на скамейку, приказали ей посидеть-подышать и умчались в магазин.
— За мороженым пошли, – сообщила мне бабушка, как только пацаны скрылись за калиткой. – Как отец помер, так мы стали есть мороженое.
Странно. Помер отец, и поэтому можно есть теперь мороженое. Я набралась смелости расспросить об этом бабулю, и мне всё ещё больно от её слов.
Сама Алина Евсеевна – вдова железнодорожника-путейца. С мужем приехали они в Кызылорду в 1945 году из Оренбурга. Иван Михалыч был ранен на фронте. «В пузо», как сказала бабушка. Да свищ никак и не заживал. А в Кызылорде, им так в военкомате сообщили, госпиталей стояло тогда несколько. И работали там профессора из самого Харькова, которые с эвакуированным институтом в город приехали.
Госпитали в южном городе действительно были, из Харькова или нет, но седой хирург-еврей свищ закрыть мужу Алины Евсеевны помог. Строго-настрого наказав после под страхом смерти никогда водки не пить и есть еду нежную, варёную, протёртую. Матерился Иван Михалыч, когда жена подавала ему на обед манную кашу и блюдце тушёной свёклы, но лопал и то, и другое. Жить хотел. Ну, а раз водку пить нельзя было, а выпить он до ранения был охотник, нашёл Ваня себе другое развлечение.
— Кобелизм с ним приключился, – рассказывает бабуля так, будто распутство – это болезнь какая. – В бараке мы жили. Выйдут зимой соседки поутру снег с крылец мести, нигде ни следочка, а к моему крыльцу от ворот – верёвочка. Как укор. Шутят бабы, смотри, мол, Алиша, зайчонок к вам забежал на рассвете. Снег-то под утро пошёл. Да какой зайчонок?! Мужик без стыда, без совести, нагулявшись, домой вернулся.
Сын Василий родился у Алины и Ивана через десять лет после войны. И у отца как рукой сняло его привычки. Сам мальчишку купал, сам за руку к няньке на соседнюю улицу водил. Удочки Ваське мастерил, мячи и коньки покупал, клеил из бумаги и реек воздушные змеи.
— Наверное, до счастья, наконец, дожили, – думала Алина и втайне от мужа крестилась на иконку бумажную, достав её из чемодана с антресолей. Иван-то был безбожник.
Да, нет в жизни счастья, нет… Когда Василию исполнилось шестнадцать, и он получил свой первый паспорт, позвали Калинины гостей. А мужики хмельные и давай над Иваном зудеть. Чего ж ты сынов документ сам не обмоешь? Да, все были на фронте, и раны ещё болят, так ведь спирт-то – тоже лекарство. Тяпнул Михалыч разведённого спирту. Утром похмелился, в обед к борщу потребовал рюмку водки. Вечером его из пивной мужики принесли. Запил Иван, да и помер как раз на Пасху.
Остались Алина Евсеевна с Васькой вдвоём. Только беда не приходит одна. Влюбился Василий в соседскую девчонку Любашу так, что хоть венчай их, непутёвых. Парню в армию идти, а они к Евсеевне с повинной.
— Случилося всё, мам… – только и смог выдохнуть из себя пунцовый от стыда сын. А Любаша, та и глаза поднять не смела. Против того, чтобы Любу сын привёл в дом, была Алина Евсеевна. Родители её, вон, жили в соседнем бараке. Отец – инвалид войны, сильно контуженный. Себя помнил лишь в часы просветления, а так ходил целый день по городу и там, где была хоть мало-мальская толпа, выкрикивал: «Служу Советскому Союзу!». Кричал, пока не разойдутся люди, потом шёл искать другую очередь или сборище. Мать у Любы была тихой алкоголичкой. Трезвой её никто никогда не видел, за делом бабьим каким, стиркой или уборкой, тоже никто никогда не застал. Если она не спала или не валялась в канаве, то сидела на крыльце и, отщипывая от буханки хлеба кусочки, медленно их жевала. Случались у неё, правда, приступы беспричинной ярости. Вот в один из таких приступов и избила она кочергой до полусмерти Любу, которая собирала свои пожитки, чтобы перебраться к матери Василия. Той сын слал письма с наказами беременную девушку забрать к себе, чтоб с ребёнком что не стряслось. Стряслось. Избитая Люба малыша потеряла, и Алина Евсеевна решила, что нечего теперь беспутной девчонке в их с Василием доме делать.
Василий на Любе всё же женился. И жена его, по всему было видно, любила. Алине Евсеевне не напоминала, как она её на порог не пускала, пока вернувшийся из армии Васька за руку не привёл. Отца Любиного забрали в психиатрическую больницу, а мать её вскоре после этого напилась и попала под поезд.
Детей после выкидыша у Любы не было двенадцать лет. В Василии сказались отцовские черты. Пил он горькую, да так, что ни на одном рабочем месте долго не задерживался.
Толик и Серёжка с разницей в полтора года родились у Калининых в самое голодное «товарно-базарное» время.
– И так досыта пряников никогда не ели, – вспоминает бабушка, а тут ещё, где бы ни устраивался рабочим Васька, везде или не платили совсем, или платили «товаром». Спичками. Мылом. Солью. Бегала потом Люба по рынкам, старалась продать ширпотреб, чтоб хоть дети не голодали. Сварит пацанам на воде манку, забелит её чуть-чуть молочком, они и едят. Однажды кума принесла им в кармане по три ириски, так они, глупые, съев их, ещё неделю фантики в карманах таскали и нюхали, как будто запахом сыт будешь.
Люба сошла с ума, когда Толик пошёл в первый класс. Вот так жила-жила, света божьего не видя за мужем-пьяницей и нищетой беспросветной, а потом стала себе тихонечко сидеть в уголочке и улыбаться. Временами очнётся. Возьмётся дом прибирать, но больше сидит неподвижно и смотрит в стену.
Вот когда стало понятно, как сильно Василий любит свою жену. Нянчился он с Любашей. Одевал жену, кормил, водил в баню, а когда мать говорила, что психиатру бы горемычную надо показать, кричал, что не отдаст жену коновалам. Пить он не бросил, и есть по-прежнему в доме было нечего. Алина Евсеевна в отчаянии сказала Василию, что Любу надо в больницу свезти хотя бы потому, что у них в доме будут две пенсии, её и снохи, ведь любой врач признает Любашу умалишённой. И пенсию обязательно назначат, а на неё можно будет хотя бы детей кормить. Василий отвёз жену в больницу, где ему сказали, что действительно женщина плоха, и не только жизненные факторы тому причиной, а и наследственность. Мать-алкоголичка и контуженый отец. Любу оставили в диспансере. Обещали, что инвалидность оформят сразу же, как будет очередная комиссия. Василий приехал из диспансера, куда отвёз куцые вещички жены. Посидел в коридоре, пыхтя папиросой, и приладил к перекладине на потолке верёвку. В записке предсмертной написал: «Не плачь, мам. Помру я, дитям давать будут деньги и по потере кормильца. И пряников поедят, и мороженого».
Прошло четыре года. Забылось всё плохое. Остались только Любочка, по которой дети сильно скучают, когда она в больнице, и память о Василии, который, умирая, очень хотел, чтобы его дети ели пряников досыта.
Одуванчикам Бог послал покладистый характер, трудолюбие и смешливость. Маме их лучше, и это уже для них очень большое счастье. Стало тепло, и у папы на могилке можно посеять в старый таз с чернозёмом, вкопанный в землю вместо клумбочки, пшеницу. Её зелёные ростки потом будут клевать воробушки.
А мороженое и пряники они едят. В день пенсии бабушка разрешает им купить любое, какое душа пожелает. И ей они тоже приносят пломбир и пряников мятных. А она ест их и плачет… Глупая. Василий ведь так хотел, чтобы дети…

Наталья ДЕНИСОВА